Ева Меркачева: «Маньяк — это всегда притягательная фигура» - «Культура»

Журналистка и правозащитница Ева Меркачева — о романтизации маньяков, их фанатах и забвении жертв преступлений

Серийные убийцы все чаще становятся героями кино, книг и подкастов. Их лица печатают на футболках, а фанаты шлют им письма в тюрьмы. В то же время имена жертв забывают, их истории стираются из информационного поля. Почему общество романтизирует насилие? Кто поддерживает культ маньяков? Как вернуть внимание к пострадавшим и остановить эту опасную моду? Об этом литературная обозревательница «Реального времени» Екатерина Петрова поговорила с правозащитницей, журналисткой и писательницей Евой Меркачевой.

«Человек, совершивший преступление, оказывается в ситуации, когда против него совершают преступление куда более тяжелое»

— Ева, как вы начали писать про тюрьмы?

— Я начинала как журналист-расследователь. Именно это всегда было мне ближе всего. Я пробовала писать на другие темы, но понимала: не мое. Не трогает. А вот расследования — да, они действительно пробирали. Наверное, неслучайно еще в школе я хотела стать судьей или следователем. Даже поступала в институт МВД, но в итоге выбрала журфак МГУ. И не жалею. Думаю, в нынешних реалиях мне было бы сложно (или даже невозможно), как следователю или судье — из-за моего обостренного восприятия справедливости и понимания милосердия как высшего проявления этого чувства. А как журналист — могу. Тут мне проще оставаться собой. Так что мой путь к теме тюрем был логичным. Все расследования так или иначе связаны с преступлениями и наказаниями. Я писала о людях, которые попадали за решетку. А потом начался особый период — ко мне стали приходить бывшие заключенные и рассказывать невероятные истории: о пытках, издевательствах или, наоборот, о том, как за деньги им обеспечивали «комфорт». Кто-то говорил: «Мне было отлично — я заплатил миллион рублей». Одна из самых громких историй была про банкира, который освободился и рассказал, как его вывозили из колонии в кафе и рестораны, он даже умудрился вылететь за границу. Эти истории становились резонансными, и я понимала: я там, где должна быть.

— А как стали заниматься правозащитой?

— Меня пригласили в Госдуму, и я попала в рабочую группу к депутату Ярославу Нилову. Тогда у общества появилась реальная возможность навести порядок в уголовно-исполнительной системе. Мы обсуждали многое, и в какой-то момент я узнала о возможности работать в составе Общественной наблюдательной комиссии (ОНК). Подала документы, получила мандат и начала ходить по учреждениям как правозащитник. Это стало для меня колоссальным толчком для развития. Каждая поездка — десятки человеческих историй, спрессованных в одном месте. Заходишь в камеру, пусть даже маленькую, на 10 человек — и у каждого своя драма. Истории падения, истории чудовищной несправедливости, преступления, зла — всего, что обычно остается за кадром. Такие истории невозможно было бы услышать где-либо еще, даже работая журналистом, хотя журналист обычно знает больше других.

Это был очень сильный опыт. Но главное — я увидела, в каких условиях находятся люди и что с ними делают. Меня поразило, что человек, совершивший преступление, оказывается в ситуации, когда против него совершают преступление куда более тяжелое. Например, фигурант дела по растрате попадает в изолятор, где его пытают, насилуют, избивают. В итоге то, что происходит с ним в СИЗО, страшнее того, в чем его обвиняют. И самое жуткое — это происходит от имени государства, от лица общества, потому что человек находится в месте принудительного содержания, которое они создали. Это осознание меня потрясло. С тех пор я стараюсь максимально вмешиваться, помогать — насколько это вообще возможно.

— Есть еще такое мнение, что слишком «гуманные» тюрьмы не могут исправить преступников. В этом контексте мне часто приводят в пример Скандинавию или конкретно Норвегию, где сидит Брейвик. И действительно, его условия содержания гораздо лучше, чем живут многие люди, к примеру, в России. Это, с точки зрения сторонников этого мнения, не исправит, а исправит как раз жесткая система.

— У нас долгое время строили систему на страхе. Предполагали: чем хуже человеку в тюрьме, тем меньше вероятности, что он захочет туда вернуться. Это та же логика, что и в дискуссиях о смертной казни: если будет страшно — не будут убивать. Но это не работает. И это давно доказали — и зарубежные, и российские криминологи. Человека не останавливает страх наказания. На преступность влияют совсем другие вещи: социальные факторы, психологическое и психиатрическое состояние. И если их не устранить, то человек совершит преступление повторно. При этом если он содержался в жестоких условиях, то становится более опасным. Он уже пережил ад, терять ему нечего, и он выходит с ощущением, что раз с ним так обошлись, значит, теперь он может позволить себе все — грабить, убивать. Он опасен не сам по себе, а потому что его сломали. Ему больше нечего бояться, потому что хуже уже не будет. Таких людей система делает опасными.

Я постоянно пыталась это объяснять, но у нас по-прежнему сохраняется старая установка: «Тюрьма не санаторий, там должно быть плохо и страшно». В итоге люди раз за разом возвращаются. Уровень рецидива у нас был огромным. Несколько лет назад, когда статистика еще была открытой, я видела данные: число преступлений, совершенных в третий, четвертый, пятый раз, превысило количество преступлений, совершенных впервые. Люди не возвращаются к нормальной жизни. Они ходят по кругу. Из этой реальности и выросла идея пробации. Просто стало очевидно: рецидив зашкаливает, и что-то надо менять.

— И что в итоге сделали?

— Акцент сделали на том, чтобы сопровождать человека и после освобождения. Помогать с трудоустройством — потому что бывших зэков не очень-то берут на работу. Оказывать психологическую поддержку. Помогать с жильем. Сейчас в России работает уже больше 70 центров постпенитенциарной пробации — очень мало, но они начали открываться. Проблема в том, что одной работы или койки в общежитии недостаточно. У большинства людей причина преступления — глубоко внутри. Если ее не решить, он снова все потеряет. Устроится на работу — потом бросит. Получит жилье — уйдет. Потому что его главная проблема не решена. Поэтому работа в этих центрах нацелена на индивидуальный подход. Каждому выстраивают свою «маршрутную карту», чтобы понять, что именно привело его в тюрьму.

Мне рассказывали про девушку, которую пытались устроить на работу. Спросили: есть где жить? Она ответила: да, с мамой. А потом добавила: «Я всю жизнь мечтала ее убить. Не волнуйтесь, я над собой работаю». Ситуация страшная. Может, не убьет. А может — да. Потому что именно тяжелые отношения с матерью были ее триггером, именно это стало толчком к преступлению. Значит, надо начинать с этого, а не с жилья или работы. Другая история — женщина с ярко выраженной алкогольной и наркотической зависимостью. Ее тоже пытались «встроить» в жизнь, но без лечения. А зависимость — это то, что изначально привело ее в тюрьму. У 60—80 процентов бывших заключенных сохраняется зависимость. Их не лечили. Кто-то скажет: они ведь три года не пили, не употребляли. Но это ничего не значит. Многие мечтают: выйду — и первым делом напьюсь или уколюсь. И делают это. Потому что никто не помог им с этим справиться. И если не работать с первопричиной, все остальное — бессмысленно.

— В книге Камминс сама жертва погибает. Но история рассказана с фокусом на ее близких и семью. Они ведь тоже жертвы преступления…

— Да, это очень важная тема. Потому что даже если жертва погибла, у нее остаются близкие — люди, у которых тоже есть жизнь, и эта жизнь навсегда изменилась. И о том, как они переживают трагедию, как они воспринимают происходящее, как живут дальше — об этом почти никто не рассказывает. А ведь это тоже драма, сильная, настоящая. Все упирается в драматургию и в привычку. Просто до сих пор никто не задал тон, не показал, что такой фокус может быть не менее захватывающим, чем история о следователе или о самом маньяке. Все равно приоритет — это привлечь внимание зрителя или читателя. А пока считается, что история жертвы или ее семьи — это не «вау». Хотя на самом деле это совсем не так.

Мы же во многом ориентируемся на западные образцы. А там тоже акцент почти всегда на маньяке или следователе. То есть некое противостояние — преступник против тех, кто его ловит. А вот противостояние между преступником и теми, кто пострадал, — оно как будто не до конца раскрыто. Возможно, за этим как раз будущее. Может, пока мы с вами это обсуждаем, кто-то уже пишет такую историю — и она действительно окажется сильной, эмоциональной и нужной.

— Что такое романтизация маньяка? Что происходит, когда человек читает историю маньяка или смотрит кино о нем?

— Маньяк ему нравится. Его становится жалко, хочется быть похожим. Или человек начинает его оправдывать.

— Грубо говоря: он стал преступником, потому что его мама недолюбила?

— И это тоже. Романтизация и есть оправдание. Романтизация подразумевает, как будто он сделал то, что сделал, потому что он «особенный», «интересный», «глубокий». Вот, например, тот же Ганнибал Лектер. Он же интеллектуал, эрудит — и этим как будто все объясняется. Ему, получается, «можно». И если уж кем-то вдохновляться, то Ганнибалом, а не каким-то «обычным» убийцей. Почему, например, у Битцевского маньяка появилась группа фанатов? Раньше, по-моему, в ней было около четырех тысяч человек. Я даже следила за ней ВКонтакте и обращалась в Роскомнадзор, чтобы ее закрыли как опасную. Люди писали ему любовные признания каждый день. Восхищались тем, как он убивал: «Ах, как ты того красиво убил», «Вот такой же топор, как у него», «А вот дом, где он жил». Разбирали его взгляд. Это уже не просто интерес — это обожествление.

В этом и проявляется романтизация: как будто у него было право так поступать, потому что он — не обычный человек, а какой-то особенный. Посланник. Он же сам в какой-то момент пытался создать такую мистику: мол, слышал голоса, которые говорили, что он переводит души в другое состояние, что жертвы сами этого хотели. Я читала его допросы — там такой поток сознания, чистый бред. Но именно этот «бред» создает ощущение «особой миссии». А когда человек — не просто психически больной, а «посланник», то это уже как будто совсем другая история. Такому якобы можно. И это уже опасно. Потому что потом появляются люди, которые пишут: «Я мечтаю, чтобы он убил меня», «Хочу, чтобы он скинул меня в свой колодец». Это реальные фразы. Люди начинают романтизировать не просто преступление, а саму возможность быть его жертвой.

«Если это не объяснить, становится страшно жить»

— Откуда появляется романтизация в книгах, кино и подкастах? Скорее всего, автор делает это ненамеренно. Или работая с документами, у него появляется симпатия к преступнику?

— Мне кажется, романтизация часто возникает из попытки найти хоть какое-то объяснение. Потому что для психически здорового человека само существование зла — это что-то дикое, непостижимое. И тогда включается человеческий механизм: попытка оправдать, найти причину, дать человеку второй шанс. Иначе нужно признать, что Бог ошибся. А Бог не может ошибаться. Один маньяк, с которым я общалась, сказал: «Меня тоже Бог создал. Значит, так было нужно. Он допустил это». Это те же рассуждения, что и про Гитлера: «Бог допустил Гитлера». То есть человек хочет чувствовать себя в безопасности, и когда находит какое-то объяснение, ему становится легче. Например, кто-то говорит: «Да он просто был жертвой в детстве — его били, насиловали, он вырос с ненавистью и стал маньяком». Это выстраивает для человека понятную цепочку: жертва — травма — насилие. А когда объяснения нет, когда не за что уцепиться — становится страшно. Потому что тогда получается, что маньяком может стать кто угодно. Даже он сам. Это уже про попытку понять природу самого себя и других.

Я общалась с людьми, чьи близкие совершили страшные преступления. Иногда это были не серийные убийцы, но по одному-два жестоких эпизода. И эти близкие приходили ко мне, чтобы доказать, что человек невиновен. Приносили материалы дела, убеждали. А я, наоборот, с каждым новым фактом все больше понимала: это был он. Один пример — парень убил студентку, есть видео. Родители говорят: «Посмотрите, у него бакенбарды не такие, как на видео. Это не наш сын». Хотя очевидно — это один и тот же человек. Но они цеплялись за миллиметры, за тени, за несущественные детали, потому что принять правду — значит разрушить все. Признать, что их сын — убийца, значит пережить внутреннюю катастрофу.

Другой случай — мужчина убил жену, расчленил и вынес по частям. Отец мужчины говорит про видео, на котором видно, как его сын выносит огромные мусорные мешки: «Он просто выносил мусор». Я смотрю — и вижу: там тело. А он говорит: «Это просто мусор». Он сам себе это объясняет, потому что не может иначе. Потому что если он признает правду, она разрушит его. Я даже разговаривала с этим мужчиной — он сам признал: «Да, я это сделал». Но близкие все равно продолжали верить в обратное. Потому что принять страшное — значит принять, что твой любимый человек — убийца. А как жить с этой любовью дальше? Как любить сына, если он убил? Как принять вину, стыд, страх, которые с этим приходят? Вот почему люди начинают оправдывать, искать объяснения. Потому что иначе — не вынесут. Это касается не только близких. Даже чужие люди, узнав о маньяке, который убил сорок человек, начинают придумывать причины: «Ну, наверное, у него мама была плохая, это был уникальный случай». Потому что если это не объяснить, становится страшно жить.

— Сейчас выходит невероятно много различных тру-крайм проектов. И зачастую это один из способов развлечения в плане подачи информации. Можно боевик посмотреть, а можно послушать про маньяков. Недавно вышла раскраска «Уютный вечер с серийными убийцами». Нет ли в этом нормализации преступлений? И насколько этично подавать трагические события как развлечение?

— Не всегда подача трагических событий бывает этичной. К сожалению, часто за развлекательной формой скрывается чужая боль. Мне кажется, это своего рода защитный механизм — попытка избежать глубокого осмысления, уйти от страха. Чтобы перестать бояться, люди начинают смеяться. Чтобы не бояться маньяка — делают из него комичного персонажа. И до какой-то степени это, возможно, помогает справиться с тревогой. Но это опасно. Потому что со временем человек может начать воспринимать тревожные черты в себе или других как норму. Вместо того чтобы обратиться к специалисту, он просто отмахнулся — «ничего страшного». Я говорю об этом, потому что встречала таких маньяков. Людей, которые искренне считали, что убивать — это не страшно. Даже весело. Мне показалось, что они выросли в такой культуре, где это преподносилось именно как нечто легкое, почти игровое. Один из них, например, говорил мне: «Я не видел повода себя останавливать» — и говорил это с вызовом, почти играючи. Поэтому я считаю, что такие вещи, как раскраска про серийных убийц, — это очень опасно. Это не просто шутка. Это элемент нормализации насилия. И за ним может стоять вполне реальная трагедия.

— В США есть закон, который запрещает преступникам зарабатывать на своих историях (мемуарах, выступлениях). В России такого закона нет. Мы уже сталкивались со слухами, когда журналисты платили маньякам за интервью. Теоретически они могут писать мемуары и зарабатывать на продаже книг. Возможно ли, что в будущем такой закон в России появится?

— Да, обсуждение такого закона велось и у нас. Меня даже приглашали в качестве эксперта. Но, честно говоря, эту тему нужно прорабатывать очень серьезно. Потому что ситуации бывают разные. Например, человек — бывший киллер, совершивший множество преступлений, пишет мемуары. С одной стороны, такая книга может романтизировать убийства ради денег. Но что если она наоборот, оттолкнет других — особенно молодых — от подобного пути? Все зависит от того, как она написана. Она может быть полезной, если там есть нужный посыл, раскаяние. К тому же деньги с ее продажи могли бы пойти в фонды помощи жертвам или человек выплачивал бы компенсации по судебным искам, которые он раньше не мог погасить. Надо понимать, что пострадавшие почти никогда не получают компенсации. Если суд и назначает выплату морального ущерба, то преступники редко его выплачивают — у них просто нет денег, а за решеткой зарабатываются копейки. А тут появляется шанс хотя бы частично возместить моральный ущерб.

Совсем другое — когда речь идет, например, о маньяке вроде Александра Пичушкина, у которого тяжелое психическое расстройство, который не раскаивается и не осознает зла своих поступков. Если он будет писать книги — это крайне опасно. Потому что он транслирует свою болезненность, и ее будут воспринимать другие такие же. Это прямой путь к подражанию. И такое точно должно быть запрещено.

Но нужен ли для этого отдельный закон? Не уверена. Возможно, достаточно регулировать это на уровне ответственности издателей. Кроме того, многое зависит от администрации колоний. Если они не захотят, чтобы мемуары маньяка вышли за пределы тюрьмы — поверьте, они наверняка и не выйдут. Если человек уже на свободе, здесь все зависит уже исключительно от издательства. Поэтому важен не только закон, но и профессиональная, этическая позиция всех участников процесса. Кроме того, если книга будет прямо пропагандировать насилие, ее может запретить суд.

Екатерина Петрова — литературная обозревательница интернет-газеты «Реальное время», ведущая телеграм-канала «Булочки с маком».

Подписывайтесь на
телеграм-канал,
группу «ВКонтакте» и
страницу в «Одноклассниках» «Реального времени». Ежедневные видео на
Rutube и
«Дзене».