Слишком юна, очаровательна и «аморальна» для грусти - «Культура»

Книга этой недели — дебютный роман Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть!»

На этой неделе вышла новая экранизация «Здравствуй, грусть!» — культового романа французской писательницы Франсуазы Саган, написанного ею в восемнадцать. История юной Сесиль, которая манипулировала взрослыми, снова на экране. А мы вспоминаем, как в 1954 году эта тонкая книжка вызвала в Париже бурю: от восторгов Сартра до публичного осуждения Ватикана.

Стеснительная школьница с замызганной юбкой

В другой эпохе Франсуазу Саган назвали бы nepo baby. То есть ребенок знаменитого или влиятельного человека, который строит карьеру, используя семейные связи, а не только личные способности. Отец — промышленник, мать из богатой буржуазной семьи. В доме на званые вечера собирались люди с известными фамилиями, влиянием и костюмами от лучших портных. Франсуаза предпочитала держаться в стороне. Светская болтовня, звучащая над бокалами, ее не интересовала. Она наблюдала. Вмешиваться мешала врожденная робость. Порой — почти паника. Саган боялась выходить из дома за хлебом: идея оказаться на улице среди прохожих казалась ей невыносимой.

В школе это только усугублялось. Франсуаза была той самой, кого тихо презирают: заучкой, всегда с выполненным заданием, сдержанной, с осанкой и косами, которые мать велела не обрезать. Одноклассники считали ее высокомерной. Они ошибались — она просто хотела быть незаметной. Впрочем, к пятнадцати годам ей это надоело. Косы срезаны. Начинаются прогулы. Вместо лицейских парт — улицы парижского Сен-Жермен-де-Пре, клубы, сигаретный дым, джаз.

Она проводила вечера в «джазовых подвалах», где звучал кларнет Сиднея Беше. Карманные деньги таяли — на билеты, коктейли, одежду. Часто рядом была Флоренс — дочь Андре Мальро, будущего министра культуры. Днем — улицы, ночью — сцена и дым, а потом — Пруст, Камю, Стендаль. Саган читала их запоем и пыталась писать сама. «Наполовину сентиментальные, наполовину метафизические» стихи и рассказы. Никто не читал, но ей было достаточно процесса.

4 января 1954 года 18-летняя писательница вбила машинописный текст и отнесла два экземпляра — в издательство Plon и к Рене Жюльяру, редактору Temps modernes. Вместе с рукописью она оставила на титульном листе имя, адрес, номер телефона и дату рождения: 21 июня 1935 года. Через несколько дней на бульвар Мальзерб, где жила семья Куаре, пришла телеграмма: «Прошу срочно перезвонить. Дом Жюльяр. Срочно».

Рене Жюльяр моментально понял: перед ним текст, который может стать сенсацией. Он вспомнил, каким скандалом обернулась публикация «Дьявола во плоти» Реймона Радиге в 1923 году — книга, написанная юношей, взбудоражила общественность. Жюльяр решил повторить прием: напечатать «Здравствуй, грусть!» под громкой маркировкой Le Diable au cœur — «Дьявол в сердце». Автору — 18 лет. Тема — сексуальная свобода и моральная амбивалентность. Идеальное буржуазное возмущение.

Но сначала нужно было подписать контракт. Франсуаза была несовершеннолетней, поэтому к переговорам подключились ее родители. Жюльяр предложил аванс — 25 тыс. франков. Родители не согласились. Сумму удвоили — до 50 тыс. В пересчете на современные деньги — около 1 200 евро. Тогда возник другой вопрос: имя на обложке. Франсуаза Куаре — звучит слишком явно, да и отец переживал, что фамилия может привлечь нежелательное внимание. Поэтому он настоял: возьми псевдоним. Франсуаза, не колеблясь, выбрала имя принцессы Саган из книги «В поисках утраченного времени» Пруста — своего любимого автора.

Затем начались обсуждения концовки. Саган предложила несколько вариантов: от открытого финала до сюжетной развязки без трагедии. В одном из них вовсе не было катастрофы, и герои просто переходили в новую фазу жизни. Жюльяру нравился более сильный, резкий финал — с нарушением летнего равновесия и тихой, почти фицджеральдовской меланхолией последней главы. Он настоял на трагическом варианте.

Набор начался быстро. Книга была запущена в печать с тиражом 20 тыс. экземпляров. На момент выхода Саган было 19 лет. Книга вызвала бурю: католическая Франция не знала, как реагировать на рассказ о подростке, устраивающем заговор против взрослой женщины ради сохранения свободы отца и собственного права на лето без обязательств. На фоне тщательно взвешенного и выверенного литературного тона текст производил двойственное впечатление. Написанный «пером, пропитанным французской литературой», как позже скажет Бриджит Брофи, роман звучал одновременно юно и по-взрослому. Тема измены, сексуальности, подросткового эгоизма — все это подавалось без морали. И именно это сделало текст скандальным.

Манипуляции и подростковая фривольность как философская позиция

«Здравствуй, грусть!» начинался как беззаботное лето. Главная героиня, Сесиль, провалила экзамен на бакалавриат и вместо учебы уехала на Лазурный берег. Там солнце, море, свобода. Ее отец, сорокалетний вдовец Реймон, отдыхал не один: компанию ему составляла молодая любовница Эльза. Сам он жил легко, не обременяя себя ни работой, ни обязательствами, ни стабильностью. Женщины в его жизни сменялись, как закаты. И Сесиль это устраивало.

Они были партнерами по удовольствию. Отцовская ветреность — зеркало, в которое Сесиль смотрелась, чтобы увидеть, кем может быть. Роман с 25-летним студентом Сирилом стал для нее не больше чем продолжением игры. Без обязательств. Без любви. Без последствий. Тогда, в 1954-м, это уже было вызовом. Девушка могла вступить в сексуальные отношения, не испытывая чувств и не боясь беременности. Такое поведение шокировало консервативную Францию послевоенных лет. Саган выбрала момент точно. Страна начинала забывать войну, переключалась на отдых, потребление, гедонизм. В этой новой эстетике, где важно было не страдать, а наслаждаться, роман о легкомыслии и жаре оказался пугающе уместным. Но Саган пошла дальше. Она привела на юг женщину, которая разрушила игру.

Этой женщиной стала Анна. Старая подруга покойной матери Сесиль, она вошла в сюжет с другим кодексом. Независимая, образованная, спокойная — она выбивалась из общего ритма. Не носила купальники и не смеялась над пустяками. Ее интересовали структура и смысл. И именно она стала угрозой привычному миру героини. Анна влюбилась в Реймона, и чувства были взаимны. Пара планировала пожениться. Это означало конец свободе. Анна вмешивалась в воспитание Сесиль, устанавливала правила, требовала дисциплины, запрещала встречи с Сирилом. Сесиль поняла, что теряет власть. Она оказалась на границе детства и взрослости, где выбор — больше не игра.

Ответом стала манипуляция. Сесиль разработала план, чтобы разрушить союз отца и Анны. Задействовала Эльзу, подстроила свидания, создала впечатление измены. Все — чтобы вернуть прежний хаос. Все — чтобы вернуть отца себе. Но драма пошла по другому сценарию. План Сесиль сработал слишком хорошо: Анна погибла. Ее смерть не описана подробно, но ясно, что это не несчастный случай. Скорее, результат сломленного духа. Она ушла — буквально и метафорически — и с ней ушло то, что могло стать уравновешивающим элементом в этом хрупком мире удовольствий.

Саган выстраивала роман на грани. С одной стороны — исповедь. С другой — холодное, почти клиническое наблюдение за собой. Сесиль писала от первого лица, погружалась в монологи, иногда путаясь, иногда пугая ясностью. В одном из откровений она признавалась:

В центре — не любовная интрига, а философия. На фоне летней беззаботности звучали отсылки к Анри Бергсону, популярному философу 1950-х. Его размышления о Лукреции и эпикурействе стали сквозной темой. И отец Сесиль, и сама героиня — чистые эпикурейцы. Они стремились к наслаждению, отказывались от страданий, жили в моменте. Но вопрос оставался: что делать, когда страдание все-таки наступит?

Название романа — «Здравствуй, грусть!» — несло двусмысленность. Оно происходило из стихотворения Поля Элюара «Чуть измененная». Там грусть — не враг, а часть обыденного: «Ты вписана в квадраты потолка. Ты вписана в глаза, которые люблю». И Сесиль, оглядываясь назад, не испытывала вины. Ее грусть не ломала — она обозначала границу. Воспоминание. Лето. Потеря.

Это не раскаяние, а заключение. Жизнь вернулась на круги своя. Грусть — не новая норма, а прелюдия к новой легкости. Как и у отца, для Сесиль печаль — не катастрофа, а тень за спиной. Но эта тень говорила больше, чем хотелось бы.

Роман держался на внутреннем раздвоении. Сесиль любила удовольствие, но видела, к чему оно может привести. Ей нравилось быть с собой, пока кто-то другой — Анна — не показал, что за этим стоит. Она могла наслаждаться, но уже знала, что есть цена. Франсуаза Саган не осуждала героиню. Она не обеляла ее и не обвиняла. Но она развернула перед читателем психологическую карту: наслаждение, страх, вина, цинизм, одиночество. Все — через простые фразы, быструю речь, маленький объем. Роман был коротким, но резким.

Именно этот контраст сделал его скандальным. Герои говорили просто, но делали страшное. Они выглядели легкомысленными, но действовали хладнокровно. Французская пресса не простила. Христианский философ Габриэль Марсель осудил роман за «позорное изображение французской семьи». Ватикан заявил, что книги Саган — «яд, который следует держать подальше от молодежи». Сама Сесиль — свободная, сексуально раскованная, рассудительная — стала мифом. Протестом. Воплощением новой женщины, которой не было в литературе до этого. Даже спустя годы писательница Анни Эрно вспоминала, как читала роман тайком — вместе с запрещенными песнями Жоржа Брассенса и теорией сексуальности Фрейда.

Симптом эпохи

Когда роман «Здравствуй, грусть!» вышел в свет, реакция оказалась мгновенной и разнополярной. Газета Paris Match уже в первый месяц назвала Франсуазу Саган «восемнадцатилетней Колетт». Сравнение с одной из самых известных писательниц Франции — и в таком возрасте — прозвучало как знак признания, но и как приговор: теперь от нее ждали не только литературного уровня, но и соответствующего жизненного масштаба. Писатель и лауреат Нобелевской премии Франсуа Мориак дал определение, которое надолго прилипло к образу Саган: «очаровательный монстр, чье дарование чувствуется уже на первой странице». Его слова вошли в анналы — как квинтэссенция амбивалентного восприятия книги. Признавая художественную силу, он одновременно подчеркивал тревожность этой силы: слишком рано, слишком ярко, слишком легко.

В том же 1954 году роман получил Prix des Critiques — важную литературную премию, которую вручают за признание критиков. Но и внутри жюри не было единогласия. Один из членов заявил, что книга Саган «наносит смертельный удар по образу молодых француженок в глазах иностранцев». Подобные комментарии фиксировали главное — роман воспринимали как симптом. Диагноз времени, провокацию, отражение изменения культурных ориентиров.

На страницах Le Monde главный литературный обозреватель Эмиль Анрио назвал роман «аморальным». Это обвинение звучало не из воздуха: 17-летняя героиня Сесиль завела роман не по любви, а чтобы изучить себя. Сексуальность в книге — не предмет наказания, а инструмент познания. А заодно — рычаг манипуляции: Сесиль уговаривает возлюбленного сыграть влюбленность в Анну, любовницу отца, чтобы вызвать ревность и разрушить отношения. Многие критики были шокированы не самим фактом сексуальности, а тем, как она представлена. Героиня не страдает, не жертвует собой, не беременеет — и не кается. Более того, она обсуждает интимную жизнь отца с ним самим. И в этом — главный удар: не столько эротика, сколько разрушение табу на семейные границы. Интимное обсуждается открыто, без драмы и морали. Граница между поколениями размывается, и именно это пугало рецензентов. Позднее, через 30 лет, сама Саган скажет:

Скандальность помогла продажам. За два года во Франции продали более 350 тыс. экземпляров. К 1958 году роман перевели на 20 языков. В США тираж превысил миллион. Этого было достаточно, чтобы Саган оказалась на обложках журналов, в телевизионных эфирах и в устах интеллектуалов. Но и антиреклама работала на нее: Папа Римский Павел VI публично назвал книгу примером «безбожия». Эффект был противоположный — роман стал иконой среди молодых читателей, особенно женщин.

При этом часть критиков отказывалась признавать за Саган статус серьезного автора. The New York Times, например, написала, что «Здравствуй, грусть!» — это не роман, а «каталог настроений, пережитых под давлением комплекса отца не по годам развитой французской девочкой». Сомнение подогревалось происхождением писательницы: отец — промышленник, мать — из старинной дворянской семьи. Упреки в буржуазности и «непотизме» сопровождали Саган на протяжении всей жизни.

Тем не менее были и те, кто считал, что Саган поймала дух времени. Жан-Поль Сартр охарактеризовал ее как «настоящий голос эпохи». Он, как и Мориак, видел в ней подлинный талант, не испорченный модой или позой. Писательница Клэр Мессуд позже напишет, что феномен Саган говорит о «желании французской культуры 1950-х возносить подростковый гений, пусть и мимолетно». Точно подмеченная интонация, юношеский цинизм, эгоизм, чувственность — все это совпало с ожиданиями общества, усталого от войны и жаждущего новых тонов.

Американская писательница и переводчица Лесли Камхи скажет спустя годы, что роман Саган очаровывал сочетанием наивности и усталости: «Очень молодой возраст и полное разочарование — это рецепт шика и, увы, узнаваемости». Героиня Саган словно говорила от имени поколения: взрослые потеряны не меньше детей, и каждый пытается выжить в своем хаосе. Литература здесь — не руководство по морали, а зеркало растерянности.

Несмотря на десятки книг, пьес и сценариев, именно «Здравствуй, грусть!» остался главным текстом Саган. Ее называли девочкой-сенсацией, музой и провокатором. Критик Бертран Пуаро-Дельпеш отметил в ней фигуру, на которой «современный каннибализм обточил зубы и никак не может от нее отказаться». Успех раннего романа стал благословением и проклятием для Саган: все, что она писала потом, неизбежно сравнивали с дебютом.

Однако время подтвердило, что за скандалом скрывался художественный вес. В 1983 году писательница Нора Джонсон назвала ранние романы Саган «изящными, свежими и поразительно точными в описании любви и кризисов среднего возраста». А спустя десятилетия критик Дюри Чу-Бозе скажет: «Любая история, рассказанная от лица молодой женщины, которая пытается разобраться в себе, будет для меня современной». Именно эта перспектива делает роман нестареющим.

«Здравствуй, грусть!» стал концептом. Влияние романа проявилось в сдвиге — в том, о чем допустимо писать, как допустимо чувствовать и кому позволено это делать. Молодая француженка, описывающая моральную серую зону, — раньше это было невозможно. После Саган — допустимо. С тех пор, как сказала сама Франсуаза, она «всю жизнь будет упрямо писать о любви, одиночестве и страсти среди тех, кого знает». Именно они и остались в ее книгах — до самого конца.

[b]Издательство:[/b] «Азбука»[b]
Перевод с французского:[/b] Юлиана Яхнина[b]
Количество страниц:[/b] 176[b]
Год:[/b] 2025[b]
Возрастное ограничение:[/b] 16+

[b]Екатерина Петрова [/b]— литературная обозревательница интернет-газеты «Реальное время», ведущая телеграм-канала «Булочки с маком».

Подписывайтесь на
телеграм-канал,
группу «ВКонтакте» и
страницу в «Одноклассниках» «Реального времени». Ежедневные видео на
Rutube,
«Дзене» и
Youtube.